Неточные совпадения
Чем больше проходило времени, чем чаще он видел себя опутанным этими сетями, тем больше ему
хотелось не то что выйти из них, но попробовать, не мешают ли они его
свободе.
— Мне пора на вокзал. В следующую встречу здесь, на
свободе, мы поговорим… Если
захочется. До свиданья, иди!
— Должно быть, схулиганил кто-нибудь, — виновато сказал Митрофанов. — А может, захворал. Нет, — тихонько ответил он на осторожный вопрос Самгина, — прежним делом не занимаюсь. Знаете, — пред лицом
свободы как-то уж недостойно мелких жуликов ловить. Праздник, и все лишнее забыть
хочется, как в прощеное воскресенье. Притом я попал в подозрение благонадежности, меня, конечно, признали недопустимым…
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз,
хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то, в беспредельность
свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Да, если оно забудется. А если не забудется — воротиться. Или прикажете принудить себя воротиться, если и не
хочется? Это
свобода? Вы как хотели бы?
— Ничего тебе не
хочется, никуда не тянет тебя? Не просит голова
свободы, простора? Не тесно тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи — все вон этот забор, вдали — вот этот купол церкви, дома… под носом…
Беспокойный дух мой искал арены, независимости; мне
хотелось попробовать свои силы на
свободе, порвавши все путы, связывавшие на Руси каждый шаг, каждое движение.
Спать под деревом мне совсем не
хотелось. Я опять ринулся, как сумасшедший, с холма и понесся к гимназии, откуда один за другим выходили отэкзаменовавшиеся товарищи. По «закону божию», да еще на последнем экзамене, «резать» было не принято. Выдерживали все, и городишко, казалось, был заполнен нашей опьяняющей радостью.
Свобода!
Свобода!
Прекрасные мечты!
Но их достанет на пять дней.
Не век же вам грустить?
Поверьте совести моей,
Захочется вам жить.
Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор,
Нужда и вечный гнет,
А там балы, блестящий двор,
Свобода и почет.
Как знать? Быть может, бог судил…
Понравится другой,
Закон вас права не лишил…
Тот же критик решил (очень энергически), что в драме «Не так живи, как
хочется» Островский проповедует, будто «полная покорность воле старших, слепая вера в справедливость исстари предписанного закона и совершенное отречение от человеческой
свободы, от всякого притязания на право заявить свои человеческие чувства гораздо лучше, чем самая мысль, чувство и свободная воля человека».
Она дорожила только
свободою делать что ей
захочется, но до всего остального мира ей не было никакого дела.
Думала в тятенькин домик перейти, что он мне оставил, маменька еще пуще осерчала: «развратничать, говорит, захотела, полюбовников на
свободе собирать
хочется».
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни
свободы везде ходить, везде гулять и все говорить, что
захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Ей
хотелось видеть его на
свободе, и в то же время это пугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкими столкновениями.
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез
захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены
свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником души.
Видимо, что всем им, стесненным целый день приличием и модным тоном,
хотелось поболтать на
свободе.
«Как весело, как приятно гулять одному! — думал он, — пойти — куда
хочется, остановиться, прочитать вывеску, заглянуть в окно магазина, зайти туда, сюда… очень, очень хорошо!
Свобода — великое благо! Да! именно:
свобода в обширном, высоком смысле значит — гулять одному!»
Нас мгла и тревоги встречали,
Порой заграждая нам путь.
Хотелось нередко в печали
Свободною грудью вздохнуть,
Но дни проходили чредою,
Все мрак и все злоба вокруг —
Не падали духом с тобою
Мы, горем исполненный друг!
И крепла лишь мысль и стремилась
К рассвету, к
свободе вперед —
Туда, где любовь сохранилась,
Где солнце надежды взойдет!
— А если я все-таки еду обратно, — продолжал Нилов, — то… видите ли… Здесь есть многое, чего я искал, но… этого не увезешь с собою… Я уже раз уезжал и вернулся… Есть такая болезнь… Ну, все равно. Не знаю, поймете ли вы меня теперь. Может, когда-нибудь поймете. На родине мне
хочется того, что есть здесь…
Свободы, своей, понимаете? Не чужой… А здесь… Здесь мне
хочется родины…
— А, рвут друг другу горла, — вот и
свобода… — сердито ответил тот. — А впрочем, — добавил он, допивая из кружки свое пиво, — и у нас это делают, как не надо лучше. Поэтому я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам
хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке, а не дома…
— Пожалуй. Но если нам не
хочется говорить о тряпках? Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на
свободу других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.
— Это — так, — ответил я с той же простотой и
свободой, потому что мы говорили на одном языке. Но не это
хотелось мне внести в разговор. — Вы одна в Леге?
Она была утомлена и возбуждена. Ей
хотелось в одно и то же время и спать, и без конца говорить, и смеяться, и плакать, и ехать в ресторан завтракать, чтобы почувствовать себя на
свободе.
В окна кареты заглянули зеленые, молодые хлебные поля, луга и леса; мне так
захотелось окинуть глазами все края далекого горизонта, что я попросил остановиться, выскочил из кареты и начал бегать и прыгать, как самое резвое пятилетнее дитя; тут только я вполне почувствовал себя на
свободе.
Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни
свободы, ни мужества писать, как
хочется, а стало быть, нет и творчества.
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные, постные физиономии; никому не
хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною
свободой. Ах,
свобода,
свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает душе крылья, не правда ли?
Кто так дострадался до науки, тот усвоил ее себе не токмо как остов истины, но как живую истину, раскрывающуюся в живом организме своем; он дома в ней, не дивится более ни своей
свободе, ни ее свету; но ему становится мало ее примирения; ему мало блаженства спокойного созерцания и видения; ему
хочется полноты упоения и страданий жизни; ему
хочется действования, ибо одно действование может вполне удовлетворить человека.
)Вы хвастаетесь
свободой от предрассудков, а кое-что вам не
хотелось бы распубликовать.
Люди хотят добиться
свободы тем, чтобы оградить себя, свое тело, от всего того, что может связать тело и помешать ему делать всё, что ему
захочется. В этом большая ошибка. То самое, чем люди ограждают свое тело от всяких стеснений: богатство, высокое положение, добрая слава, это самое не дает желаемой
свободы, а, напротив, только больше связывает. Для того, чтобы добиться большей
свободы, люди из своих грехов, соблазнов и суеверий строят себе тюрьму и садятся в нее.
«Слышите! —
хотелось мне крикнуть всем этим присмиревшим воспитанницам, — слышите! мои предки — славные герои, мой дед пал в бою за
свободу родины, и вы, злые, ничтожные, маленькие девочки, не имеете права оскорблять и обижать меня, прирожденную грузинскую княжну!..»
В Париж я только заглянул после лондонского сезона, видел народное гулянье и день St.Napoleon, который считался днем именин императора (хотя св. Наполеона совсем нет в католических святцах), и двинулся к сентябрю в первый раз в Баден-Баден — по дороге в Швейцарию на Конгресс мира и
свободы. Мне
хотелось навестить И.С.Тургенева. Он тогда только что отстроил и отделал свою виллу и жил уже много лет в Бадене, как всегда, при семье Виардо.
— Чай,
хочется на
свободу! — мигает глазом на льва малый, пахнущий краской и покрытый разноцветными жирными пятнами.
— Я не могу быть против чего-нибудь, что от меня не зависит. Но сдается мне, что женщинам совсем не следует хлопотать о развитии своих сыновей. Вот вы, например: мальчик у вас здоровый, бойкий, оставляйте его на
свободе, ну, выучите грамоте, коли вам это
хочется; а там уж вы с ним ничего не поделаете.
Теперь я и между барынями имею тайных сообщниц. Мы как-то съехались все на одном самом добродетельном вечере. Этак ужасно весело! Дурачить свет целым обществом, коллективно, как говорит мой Домбрович, еще приятнее. Мне бы
хотелось, чтоб зима шла без перерыва еще несколько месяцев: а то весной и летом разъедутся все по дачам. На дачах гораздо больше
свободы; но не будет уж прелести наших тайных сборищ.
Когда общаюсь с тобой, мне
хочется шарлатанства, озорства, «
свободы мысли». И всею душою я отдыхаю с Басей. Поговоришь с нею, — и как будто воздух кругом становится чистым и свежим. Вообще меня вуз не удовлетворяет. Эх, не наплевать ли мне на все вузы и не уйти ли на производство? Там непосредственно буду соприкасаться с живыми силами пролетариата. Бася меня устроит.
— Одной на
свободе побыть
захотелось, княжной… Ишь, мудреная, что придумала… Иди подобру-поздорову… Скатертью дорожка… Голодай, а я поживу, поцарствую.
Новые ощущения независимости и
свободы так переполняли душу и мысли Платониды Андревны, что ей даже не
захотелось и спать, да к тому же она и выспалась. Теперь ей
хотелось сидеть, думать, бог весть о чем думать, и только думать. Она так долго не смела ни ступить, ни молвить слова без упрека и без научения, и вот теперь она одна, никто ее не видит на этой постели, никто ей не скажет: чего ты тут вьешься? чего тут ёрзаешь?
Новые ощущения независимости и
свободы так переполнили собою младенческую душу и мысли Платониды Андревны, что ей даже не
захотелось более спать; да к тому же она и выспалась. Теперь ей
хотелось сидеть, думать, бог весть о чем думать, и только думать. Она так долго не смела ни ступить; ни молвить слова без упрека и без поучения, и вот теперь она одна, никто ее не видит на этой постели, никто ей не скажет: «чего ты тут вьешься? чего егозишь, чего ерзаешь?»
Но
свобода не была полная, потому что обедало несколько сановников, с которыми надо было говорить не то, что
хотелось, а то, что требовалось.